Режиссер Анатолий Эфрос называл Александра Калягина «эталонным актером». Это могли бы подтвердить и все, кто работал с ним во МХАТе времен Олега Ефремова, и кинорежиссеры – от Никиты Михалкова до Михаила Швейцера. В 2022 году народный артист, художественный руководитель Et Cetera, бессменный и неутомимый председатель Союза театральных деятелей отметил 80-летие, и получил главную зрительскую премию «Звезда Театрала» в номинации «Легенда сцены». В преддверии церемонии мы заглянули к Клягину на мастер-класс в рамках фестиваля «Уроки режиссуры», который собрал будущих актеров, молодых режиссеров и просто влюбленных в театр и Сан Саныча зрителей.
– К мастер-классам испытываешь, с одной стороны, тягу, а с другой стороны, равнодушие, потому что понимаешь, что все-таки ни с чем не сравнится твой личный театральный опыт, как бы тебе ни талдычили, как бы тебя ни учили. Когда сам ошибаешься, терпишь поражения, переживаешь радостные мгновения, которых так мало… это совсем другое, – пояснил Сан Саныч. – Я подумал, как мне с вами-то быть? И взял свой дневник. Видите, какие уже листочки? – показал он на просвет старые записи: письма Анатолия Эфроса и Михаила Швейцера, цитаты из Олега Ефремова и Сальвадора Дали.
«Космос отношений»
– Начну с Анатолия Васильевича Эфроса. Это мой Бог. Единственный, с кем я не спорил. Что бы он ни сказал, я выполнял беспрекословно. Люблю, когда тобой владеет режиссер. Именно владеет. Ты – его раб, ты должен сделать то, что диктует его интеллект, его умения, его профессиональная щедрость, его человеческое знание актера.
Те, кто видел «Тартюфа» в Художественном театре, могут подтвердить, что это была одна из лучших работ Эфроса. Но спустя время мы с Настей Вертинской поняли, что спектакль становится легковесным. Уходит какой-то серьез, какой-то трепет, какое-то волнение. Комедии быстро портятся именно в силу того, что это комедии. Идешь невольно за зрителем – он начинает диктовать ходы.
Я говорю: «Насть, давай напишем Эфросу письмо, чтобы он пришел на репетицию, с нами поработал». Играем спектакль месяц, играем другой – тишина. Наконец, прилетает ответ: «Дороги мои тартюфовцы, хочу поблагодарить вас за то, что наши репетиции благодаря вам были такими веселыми и дружными, за то, что не потеряли интереса к своей профессии. Вам хочется работать и вы, несмотря на свою известность, не избалованы. Одним словом, мне с вами было очень хорошо. Долгие годы я имел свою замечательную компанию. Можно даже сказать, что компанию не хуже вашей. Тогда мы поставили «Женитьбу» и много другое. Но потом эта компания стала распадаться, и я действительно уже иногда начинал сомневаться в себе, несмотря на свою боевую стойкость. Обстановка действует даже на очень самоуверенных и опытных вроде меня. Я стал скисать, злиться и так далее. Боже мой, думал я, какая же это ужасная профессия! И вот благодаря вам я снова научился смеяться на репетициях и радоваться тому, что я режиссер. Я не помню, чтобы хотя бы раз рассердился или отчаялся. За все это вас благодарю. Ваш Эфрос».
Это письмо отсылает в космос совсем других отношений, совсем другого профессионального общения.
«Любовь до гроба»
– На этапе репетиций «Тартюфа» у меня была загвоздочка: слов у Оргона много, всё в стихах. Уже начинались прогоны, а я не успевал освоить текст. Думаю: «Мне нужно хотя бы на дня два исчезнуть. Просто сослаться на болезнь». Звоню в Художественный театр и говорю: «С желудком проблема, совсем не по себе. – Да-да, Александр Александрович, лечитесь…»
На второй день – звонок в дверь. Стоит Эфрос. «Здравствуй, – улыбается (а улыбка у Анатолия Васильевича была фантастическая, обаятельная). – Можно, Саша?» Я безумно растерялся: «Заходите, пожалуйста-пожалуйста…» Дальше он начал говорить, как идут репетиции, какие сцены он сейчас прогоняет: «Вместо тебя, Саша, я играю. Получается плохо… Как чувствуешь себя? Когда придешь?» И никакого укора, никаких колкостей, никаких язвительных или иронических интонаций – никаких… «В общем, мы ждем», – Эфрос ушел. Я в шоке, звоню Вертинской: «Насть, что происходит? Как репетиции?» Она: «Как? Эфрос выходит на сцену «спасать» Оргона. Но как только текст доходит до твоей роли, он говорит: «Здесь Саша знает, как сыграть».
Это был педагог. Знал, что детей не надо ругать. Терпеливым надо быть, терпеливым к их капризам. Просто навестил человека, которому надо было сказать добрые слова, чтобы он побыстрее выздоравливал. Я только мямлил, когда он пришел. Но, клянусь, Эфрос сразу понял, что я взял эти два-три дня, чтобы поболеть в кавычках, что я не знал, как мне быть. Ну а дальше – роль Протасова в «Живом трупе», незабываемые репетиции и то, что называется «любовь до гроба».
«Не надо заноситься»
– Во МХАТе я был счастлив. Годы были незабываемые, отношения с Ефремовым – изумительные. Хотя иногда они очень сильно сотрясались от взрывов эмоций. Я много снимался. Олег Николаевич дал слово, что меня отпустит. И вдруг выдал: «Не отпускаю! Будешь репетировать». Я взбрыкнул: «Как вам не стыдно! Неужели не сдержите слово?!» – и написал ему письмо. Ефремов через некоторое время отвечает. Если коротко: «Старичок, не надо заноситься и учить. Чья бы корова мычала».
Ефремов решил поставить всего Чехова во МХАТе и начал с «Чайки». Сидим в репетиционном зале: Смоктуновский, Евстигнеев, Невинный, Ия Саввина, Ира Мирошниченко, Настя Вертинская. Первое слово, естественно, берет художественный руководитель, режиссер-постановщик. «Говорят, что Чехова или никак не сыграешь, или должна сыграть гениальная команда. Что делать?.. Я говорю тем, кто есть…» Меня Невинный толкает в бок, Евстигнеев смеется. В общем, всех нас Олег Николаевич <…> Но все равно я за многое ему благодарен. С тех пор, как сам стал художественным руководителем театра, все время думаю о Ефремове, все время: «Как бы он себя повел? Как бы вырулил?»
Одно дело – «Современник», где вся труппа – твоя компания, твоя команда. Другое дело – МХАТ, 140 человек и все разные: кто недовольство копит, кто ненавидит, кто ждет, когда «Акела промахнется». Олег Николаевич любил выпить – надо было и это пережить. У Ефремова ничего в жизни не было, кроме театра, кроме Станиславского и Чехова. Это его «жена», его «любовница», его «дети». Это был его воздух. Иногда мы спорили. Главное на сцене – что ты играешь или как ты играешь? Ефремов настаивал на «что», я говорил «как». У каждого были свои неоспоримые аргументы. Потом мы все-таки примирились: важно и то, и другое.
«Лучшая школа – это собственный опыт»
От воспоминаний Сан Саныч перешел к дневнику, где выписывал и сохранял то, что «оттачивает» понимание профессии. 15 афористических фраз Олега Ефремова, услышанных на репетициях и, вероятно, не раз перечитанных:
- Каждый заслуживает любви, но только не тот, кто думает, что он заслуживает.
- Эгоизм и инстинкт самосохранения дается природой как «принудительный ассортимент». Здорово?
- Хорошие артисты не говорят в ролях, а проговариваются.
Гениально!
- Люби не выходить на сцену, а быть на сцене.
- Найди интерес в самом процессе исполнения – тогда и зрителю будет интересно.
- Надо научиться жить без счастья. Но с радостью.
Это он все время повторял в разных вариациях.
- Всем суждено выстрадать свою судьбу, а быть счастливым – нет такого права.
- На сцене ходите головой, а не ногами. Учитесь думать структурально – не одной фразой.
- Лучше ничего не сказать, чем сказать ничего.
- Задача актера – довести до предельной очевидности, наглядности человеческую логику.
- Пауза должна быть эмоциональней, чем фраза, тогда не нужно будет думать, как ее сказать.
- Не в слове дело, а почему слово говорится.
- Когда Адама выгнали из рая, он схватился за голову. С тех пор у плохих актеров и футболистов остался такой штамп.
- Театральность – это оправданная невероятность.
Это, кстати, сопряжено с вахтанговским «фантастическом реализме».
- Лучшая школа – это собственный опыт.
Я всегда говорил: «Будете встречать больших режиссеров, считайте, жизнь актерская не прошла мимо вас». Поэтому я в свое время пригласил в театр Роберта Стуруа, поэтому здесь ставил Коршуновас, Морфов, Шапиро. Я считал, что актеры, которые с мной работают, должны пройти через руки талантливых людей, чтобы они их «размяли», как тесто, и передали часть своей энергии, чтобы любой не был страшен впоследствии: и способный, и неспособный… а режиссеры бывают разные.
«Не бойся совершенства»
У Сальвадора Дали, которого я очень люблю, – все его музеи, кажется, посетил, – есть десять заповедей. Я записал всего лишь три:
1.Если ты из тех, кто считает, будто совершенное искусство превзошло Вермеера и Рафаэля, отложи эту книгу в сторону и продолжай пребывать в блаженном идиотизме.
2.Не бойся совершенства – ты его никогда не достигнешь.
3.Сначала выучись рисовать и писать красками, как старые мастера, затем можешь делать, что хочешь, – все будут тебя уважать.
К слову, был у нас в Щуке профессор, который преподавал всю «палитру» зарубежного изобразительного искусства, начиная с Древней Греции. Сам ростом метр 60 примерно – и с пузиком. Он все картины, о которых говорил, пытался своим телом изобразить: Тициан, Боттичелли… Это было очень смешно. Не представляете, какое удовольствие мы получали! Даже заводили его специально: «Покажите-покажите», – а потом шли к Пушкинскому музею, стояли в очереди, чтобы посмотреть, похожи шедевры на то, что мы видели, или не похожи. Да, это было, конечно, прекрасно – точное попадание.
«Истинная власть – это власть служения»
– Дорогие мои, можно я прочту письмо, которое мне написал Михаил Швейцер? – переключился Сан Саныч. – Выдающийся кинорежиссер. «Время, вперед!» «Воскресение», «Мертвые души» – его картины изучают во всех киношколах мира. Однажды, ругаясь с Зиновием Гердтом, точнее – отстаивая свою точку зрения, он выпалил: «Говорят, несчастны были Булгаков, Мандельштам, Пастернак, Багрицкий, Маяковский, но ведь все же выразились. Это самое главное для художника – выразить себя».
Так вот, письмо: «Я считаю, что жизнь должна быть трудной по идее, по заповедям. В поте лица вы должны зарабатывать хлеб свой, иначе скурвитесь. Особенно глубоко знал душу человека Иисус Христос. Он, в сущности, сказал: «Хотите жить неповторимо и быть лучше и лучше, тогда вы должны соблюдать определенные правила и больше ничего». Вот вам проповедь. Она очень коротка, но в ней все сказано. Так будете делать – станете людьми в самом высоком смысле слова. Так вы задуманы, такими и должны быть, а не будете соблюдать правила, тогда вам пропадать и расшибаться. Соблюдать заповеди – это все равно, что соблюдать правила дорожного движения, а следовать им непросто. Так устроен человек, поэтому человеческая жизнь задумана как некое трудное и длинное мероприятие, но в ней – некий свет, некое человеческое начало и идеи, которые стоят того, чтобы потрудиться».
Швейцер напомнил и гениальные слова Гоголя. В поэме «Мертвые души» Чичикову сказал откупщик Муразов: «Очерствела душа, и нет такой охоты для добра, какая есть для приобретения имущества». Швейцер продолжает: «Я об этом и говорил на Съезде кинематографистов. Это очень плохо и будет еще хуже. Перережем, передушим друг друга».
Калягин «сумрачно» помолчал – и вернулся к своим дневниковым записям:
«Царствие Божие нудится, то есть Царствие Божие силой завоевывается. Если вы не можете делать добро естественно, то делайте его насильно, против своей натуры. Потом привыкнете. Это станет постепенно вашей натурой.
Люди не хотят жить трудно. У Достоевского есть такое определение – «нетерпеливый нищий». У нас тоже нетерпеливые нищие должны сейчас и немедленно получить свою милостыню.
Истинная власть – это власть служения, отдающего себя в добровольное рабство для того, чтобы жизнь стала лучше. Если они хотят иметь хоть копейку, то всё пропало. Когда богатый юноша пришел к Христу и хотел пойти за ним, Христос сказал: «Сначала раздай все, что у тебя есть. Потом приходи». И юноша опечалился…»
«Медики и актеры, на самом деле, схожи»
Наверно, не все знают, но Александр Калягин учился на медика, прежде чем поступить в театральный вуз. И по просьбе зрителей пояснил, почему выбрал все-таки театр, а не медицину.
– Для меня не стоял вопрос, что выбрать. Однозначно – театр. Два года я ходил показываться, добивался, пока почти сразу меня не пропустили на третий тур в «Щуке». В медучилище после 9 класса я пошел, потому что просто ненавидел школу, муштру и немецкий язык. Мама, видя мои трудности, посоветовала получить среднее специальное образование, а заодно профессию фельдшера. В училище №14 Тимирязевского района был лучший театральный коллектив – все годы я учился и играл, играл и учился, а с курса на курс меня переводили: все-таки на сцене не плох. Медицинское училище очень мной гордилось.
«Чемодан с Бальзаком»
Не обошлась эта встреча без вопросов о литературе, не профессиональной, а художественной. Студенты «Щуки» интересовались, что Сан Саныч рекомендовал бы почитать:
– Все, кто занимается актерской, режиссеркой профессией, ищут в литературе эмоции и юмор. И, конечно, человек нуждается в маленькой толике лжи. Я не первый заметил – до меня это говорили и Фрейд, и Ницше, и Юджин О’Нил.
Мне всегда очень нравился Андрей Платонов. Я до сих пор читаю и перелистываю Маркеса. Но вообще моя любовь к чтению, к литературе началась с Бальзака. Помню, мы с мамой поехали отдыхать, и я взял с собой целый чемодан книг. Можете себе представить?..
В Щуке у нас была гордость – профессор Ирина Александровна Лилеева. Она преподавала нам французскую литературу. И так однажды рассказала про «Блеск и нищету куртизанок», что захотелось немедленно прочитать. Любопытство повело дальше – я добрался до всех романов Бальзака, потом до Рабле – и пошло-поехало.
Раньше были актеры, которые блестяще знали литературу. Михаил Козаков мог цитировать всего Давида Самойлова, всего Бродского наизусть. Сергей Юрский читал целиком «Мастера и Маргариту», «Евгения Онегина» в Концертном зале имени Чайковского. Мы охотно ходили на литературные вечера… После того, как я послушал «24 часа из жизни женщины», решил прочитать всего Цвейга. Кто или что подтолкнет в бок – и к книге, – одному Богу известно.
«Не ставить «сокроспелку»»
Естественно, зашла речь о репертуарной политике в новых «турбулентных» условиях. Как театру реагировать на то, что происходит после 24 февраля? Что продюсерам, режиссерам, художникам в крайне непростое для страны время нужно предлагать зрителю?
– Об этом все время думаешь, и на ум приходит «Принцесса Турандот». Я Щукинское училище закончил, и с молодых ногтей в альма-матер мне рассказывали о том, как родилась эта великая постановка. 20-е годы, холодные, голодные. Вроде бы вокруг тускло, противно, многие бежали из страны, «философский пароход» уже ушел. Но в это время ставится спектакль, где все во фраках и бабочках, все накрахмаленные, все исключительно красивые – и народ ломится на премьеру…
Я часто слышу сейчас: почему театр не реагирует, «не делает поправки» на это время? Идет специальная военная операция, каждый день гибнут люди. Вы знаете, первый фильм после вывода из Афганистана наших войск в 1989-м сняли только в 1995-м. Это был «Мусульманин». «Девятая рота» появилась уже в 2005 году. Все трагические события требуют осмысления. Несколько лет должно пройти. Не «скороспелку» же ставишь. Вкладываешь силы, деньги и главное – свои убеждения. Значит, всё должно быть правдиво, всё должно быть предельно честно. А сейчас как быть?..
Мы в Et Cetera ставим «Мандат» Николая Эрдмана. Сценической истории у пьесы почти нет: она сразу была запрещена. Я в общем-то понимаю, что будет смешно. Но думаю, что Владимир Панков – из тех режиссеров, которые ловят созвучные времени настроения, вибрации, и в нашей постановке это точно будет. Убежден.
Я, например, последнее время кручу-верчу несколько рассказов Валентина Катаева. Сами по себе они легковесны, то есть, можно сказать, «легкий жанр», но в них «упакованы» и вечные вещи. Как это решить, как это поставить, пока не знаю. Хочется, чтобы зритель все равно через улыбку осознал себя. Хочется именно в игре подойти к вопросам, которые действительно всех заботят. И совсем не хочется с публикой дискутировать, говорить всякими лозунгами, постулатами, уже набившими оскомину.
«Больше смешите друг друга»
– На прощание я хотел бы сказать, дорогие мои, всем тяжело. Но умоляю вас не отчаиваться. Умоляю! Несмотря на то, что жизнь – тяжелое мероприятие, как говорит Вуди Аллен, это вообще-то большая удача, что мы живем. Могли ведь и не жить: явно было много всяких причин, чтобы не появиться на свет – можно/ нельзя рожать, чревато/ не чревато, обстоятельства за или против. Но мы родились для того, чтобы все-таки испытать счастье, найти свой «огонь». Я просто настаиваю на том, что это грандиозно само по себе. Каждая жизнь имеет свои спады и подъемы. Это нормально. Даже давление в течение пяти минут меняется, и вдруг под 190 может подскочить, когда человек, казалось бы, абсолютно спокоен.
Я мог и не родиться. Маме моей было 42, шел 1942-й год – самый худший год в Великой Отечественной войне, когда немецкие самолеты летали над Москвой. Мама пошла к врачу. Ей сказали: «Не решитесь, больше шанса не будет. Или оставляете, или всё…» Это был её первый брак, вторая беременность, до – родился мертвый ребенок. Впереди – эвакуация, бегство на Вятку. Но мама рискнула. Папа поддержал. И я появился…
Всё в мире перемелется. Самое главное – мы живы. Цените это. И вот что еще – больше смешите друг друга! Это счастье, когда рядом – человек, который с тобой на одной волне юмора, на одной волне чувств. Мы действительно в нелегкое время живем, но рано или поздно всё должно устаканиться.